Шум колес, бежавших по шоссе вдоль Тибра, неожиданно сошел на нет. Слышался только легкий шелест. Мы выехали из-под Монтемарио, большой горы, на которой высится отель "Хилтон", и приближались к той части Затибрья, где стоит Кастельсантанджело -усыпальница императора Адриана, впоследствии место заточения большой плеяды римских свободолюбцев, начиная с Кола ди Риенцо.
В Риме практически нет мест, где бы не совершались великие события, не творилась история, не работали таланты и гении. Правда, не все эти места стали пока достоянием туристов. И слава Богу.
Церковь Св.Марии делла паче, то есть Богородицы Мира, стоящей у Тибра, куда мы почти бесшумно подъехали, открывается только по согласию с ее стражами. Приходится звонить по соседству, на другой стороне улочки, и тогда сморщенный от времени и похожий сам на исторический экспонат сторож выходит, позвякивая связкой старинных ключей. Со скрипом открывает двери, и мы входим, привыкая к полумраку.
О том, что здесь хранится один из шедевров Рафаэля, обычным туристам мало известно. Им привычнее любоваться великим урбинцем где-нибудь в Ватиканском музее или галерее Боргезе. Но городские власти, кураторы бессмертных шедевров, не забывают и о церкви Санта Мария делла паче, росписи в которой исполнены Рафаэлем, и о том, насколько хрупкими после пятисот лет существования становятся фрески, картины, сделанные "аль фреско", по свежей известке, штукатурке. Тут уже второй раз не положишь мазок, не изменишь ошибку...Считается, что художник работает сразу на вечность. Но работа его, увы, подвержена старению. И оттого власти заложили в асфальт дороги близ церкви каучук, чтобы от сотрясений не повреждалась живопись.
...Нежный стиль работ Рафаэля, гармоничный строй красок, его "сфуматуры", оттенки, требовали особого внимания и забот. А здесь, в приделах церкви, ему приходилось равняться с высокими мастерами своего дела, среди которых был не только ревнивый и ехидный Браманте, главный архитектор Рима, но и дюжина других, не менее известных живописцев. И, конечно, исполняя фрески, приходилось оглядываться на шедевр, незадолго до этого сотворенный в Сикстинской капелле Ватикана Микеланджело Буонаротти.
Говорили, что именно Браманте втянул Микеланджело, скульптора по призванию, в роспись капеллы. Втянул не без коварного замысла - продемонстрировать, сколь слаб раздражавший его своей славой скульптор в живописи, и особом искусстве фресок, смешивании красок. Но недаром Микеланджело приписывали дар "террибилита" - способность быть грозным, разящим, ужасным, когда он этого хотел, быть неповторимо прекрасным, когда его охватывало вдохновение, (помните, у Пушкина в "Полтаве"? "Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь как божия гроза"). .Микеланджело сам растирал краски до самых мелких крупиц, которые одни давали насыщенность цвету. Расписывая потолок капеллы, художник изобразил Создателя, а вместе с ним солнце и луну, мир, Адама и Еву. А затем, по сводам, окаймлявшим потолок, расположил древних пророков и прорицательниц - сивилл. С 1509 года, три года подряд, он совершал ежедневно титанический подвиг. А когда настал черед пустить в капеллу публику, то римляне лишились дара речи - так прекрасно и величественно было созданное.
Сивиллы взирали на пришедших - куманская, ливийская, персидская... Но самой прекрасной была сивилла дельфийская. Знаток женской красоты Рафаэль Санктис не мог отвести от нее глаз.
Микеланджело, как известно, была ближе идея мужской мощи, нежели женской прелести. Подлый церемониймейстер папы Павла Ш Бьяджо ди Чезена позже, когда четверть века спустя Микеланджело там же, в Сикстинской капелле, расписал фреску Страшного суда, издевался над автором, говоря, что обилие мужской наготы напоминает ему скорее общественные бани, чем священные сюжеты. Микеланджело, испытавший гнусные издевательства знатного ничтожества, отомстил ему страшно. На последнем смотре "Страшного суда" Бьяджо вдруг узнал себя в облике шефа преисподней. Ноги "шефа" обвил змей, вцепившись в причинное место. Бьяджо взвыл тогда от обиды и потребовал от папы, чтобы тот заставил мерзкого художника переделать картину. "Увы, сын мой, - отвечал папа с улыбкой, - я властен на земле, я мог бы вмешаться, если бы речь шла хотя бы о чистилище. Но если он послал вас в ад, там я бессилен, ibi nulla est redemptio. Там все безвозвратно".
В "Страшном суде" стареющий гений выразил уже скорее свое отчаяние и отвращение перед лицом того, что явилось ему в мире, чем ту созидательную и светлую мелодию, которая отражалась в полных сознания своей силы и ума лицах Создателя, пророков и сивилл. Впрочем, все это происходило позже. А в 1514 году, когда Рафаэль должен был изобразить сивилл в Сайта Мария делла паче, он терзался мыслью о том, что Сикстинский волшебник, уверявший, что творил свои картины "бесстрастно", на самом деле наполнил женские образы такой застывшей, как лава, страстью, отыскал такое сочетание силы и красоты, которое открыло новое, ранее неведомое их измерение.. Рафаэль вдруг ощутил, что если он не переступит через привычные грани собственного гения, Микеланджело для него останется недостижимым как раз в той области, где урбинец мог считаться абсолютным властителем. И доказать свои возможности он мог только в церкви, которую расписывал.
Изнеженность должна была уступить место силе, грация - мудрой непоколебимости. Закрывшись в церкви, он стал пробовать варианты, соревноваться с гением, благо сам им был.
Микеланджело знал о заказе Рафаэлю. Кто-то сказал, что солнечный художник меняет манеру, стремясь превзойти образец Микеланджело, который был запечатлен в Сикстинской капелле.
Микеланджело понимал, что в области сочетания красок, понимания красоты Рафаэль не имеет себе равных. Его снедало любопытство - что получится у его нежданного соперника на этот раз?
Как-то он намекнул, что хотел бы поглядеть на новую работу Рафаэля. Тот испытал мучительную неуверенность и отверг предложение: "Нет, нет, я только начинаю, пробую, пока еще нечего смотреть. Я сам приглашу потом..."
Но сил дождаться, когда последует приглашение, у Микеланджело не было. Любопытство вообще свойственно итальянцам. Все новое, неожиданное их влечет. Одних -чтобы потом охаять увиденное, уверять, что "там ничего нового нет", других -поразмышлять молча, заметить недостатки, но увидеть и достоинства, третьих - чтобы восхититься, воздать должное таланту.
Остальное - не больше, чем предположение. Похоже, что кто-то в полуденный час, когда в Риме стоит невыносимая жара и даже самые сильные расслабляются и предпочитают сиесту - послеполуденный отдых в тени и прохладе, в кругу друзей, либо подруг - а у Рафаэля в них не было недостатка, Микеланджело (или кто-то другой?) проник в церковь Св.Марии и увидел рафаэлевских сивилл. Увидел и улыбнулся своей жесткой улыбкой - они были безумно хороши, и непохожи на обычных его изнеженных дам. Он отдал должное попытке Рафаэля: в них стала угадываться волховская сила, колдовство... И это шло волной от самого Микеланджело, его сикстинского опыта...Можно было удовлетвориться увиденным и удалиться..
Но тут пришедший увидел участок стены, последнее пространство, свободное от фресок. Он поднялся по лесам, вынул свинцовый карандаш, и, не торопясь, начал набрасывать портрет мужчины. Почти так, как это делают ученики в натурных классах, либо рисуя с гипса. Мужчина на его наброске был прекрасен, задумчив. Он словно прорезался сквозь штукатурку, заглянув внутрь храма. В наброске не было ничего лишнего. Он как бы оставался видением, посетителем этого мира оттуда, свыше.
Рафаэль... Что он почувствовал, когда увидел этот рисунок? Говорят, он потребовал объяснений от Микеланджело. Тот, опасаясь, что его могут неправильно истолковать (не зависть ли к великому собрату привела его в церковь?) начисто отрицал свою руку, сам факт посещения и даже рассердился.
Рафаэль вернувшись, долго еще взирал на непрошеного гостя в угловой нише.. И чем больше он разглядывал, тем лучше понимал - это подарок ему, безмолвный, не афишируемый, интимный... Это было послание, в котором заключалось признание значимости того, что совершал Рафаэль, борясь с собой, в этой уединенной церкви на берегу Тибра.
Это был как бы безмолвный разговор между двумя гениями. Микеланджело с ним, с Рафаэлем. Ему как бы предложили: Мешает? Тревожит? Закрась. Ведь это не более чем набросок. Чей? Сомнений, по существу, не было. Такой штрих, такая рука была лишь у одного гиганта в мире. И Рафаэль оставил эту часть незарисованной, незапятнанной. Он не хотел прерывать этот необычный диалог, который сам продолжил в своих сивиллах, похожих на сикстинские.
И разговор гениев продолжается по сей день. Почти пятьсот лет. Убедиться в этом может каждый, кто зайдет в полузабытую церковь Санта Мария делла паче на берегу Тибра.