- Ты не возражаешь, если к нам присоединится Моравиа? - прикрывая телефонную трубку, с улыбкой спросил Карло Леви.
Я заехал к нему, чтобы передать номер «Известий» с интервью писателя, и был приглашен на обед. С автором книги «Христос остановился в Эболи» мне довелось познакомиться в середине 50-х годов в Москве. Леви дал десятка полтора интервью для итальянской редакции Московского радио, которые помогал записывать литературовед и лингвист Георгий Самсонович Брейтбурд.
Однажды я запоздал на запись. Меня задержала милиция, заподозрив в похищении собственной дочки, которую я забрал из детского сада. Ира, во власти каприза, на вопросы милиционера отрицала, что я ее папа. Когда я заявил, что тогда ухожу (на меня угрожающе двинулся в тот же момент задержавший меня опер), она, правда, закричала: «Не уходи, папка!» Недоразумение рассеялось.
Позже этот эпизод Карло Леви описал в книге «У будущего старое, доброе сердце», посвященной поездке в СССР. Мы переписывались. Я не раз приходил к нему на виллу Руффо, где располагалась его студия - он был прекрасным художником, - а особенно подружились, когда я навещал его в больнице после операции на глазах. Леви, который сам по образованию был врачом, но никогда не хворал, крайне болезненно переживал отслоение сетчатки глаза, которое ставило под вопрос не только его писательскую и общественную деятельность (он был избран в Сенат Италии), но и особо дорогую ему профессию живописца. Перед тем как снять повязку с глаз, он сокрушенно говорил: «Ну что, если я стану слепцом, будешь моим поводырем по матушке-России?»
Операция прошла относительно успешно, Леви был несказанно рад, хотя и носил на цепочке сразу пару затемненных очков.
Возможности увидеть Моравиа, крупнейшего прозаика послевоенной Италии, я, конечно, был рад. С ним мы тоже познакомились в Москве, а в Италии я брал у него интервью, которое вынужденно было кратким - творческое расписание писателя было крайне напряженным. И вот такая удача: побеседовать с мэтром в неофициальной обстановке!
Альберто Моравиа жил на берегу Тибра. Вилла Руффо, которую снимал Леви, находилась не очень близко, у старинных стен Рима. Но уже вскоре на гравии тормознула машина, и мы пошли встречать гостя.
Писатель вышел, припадая на ногу (последствия полиомиелита), озадаченно посмотрел на Леви, отрастившего в больнице бороду:
- А что, борода тебе идет. И рубашка с галстуком гармонирует.
Леви сиял. К своему широченному розовому галстуку и лилово-серой, в цветочках, рубашке он был неравнодушен.
- А ты куда вырядился?
Коллега импозантно гляделся в кожаном пиджаке. Моравиа смягчил складки своего суховатого, напряженного лица.
- Я же звонил из Союза журналистов. Сдавал экзамен.
- Какой еще экзамен?
- А ты не слышал? Я перехожу в журналисты-профессионалы. А для этого необходим экзамен.
- Ну, и что же они тебе поставили? - затаил улыбку Леви.
- Не знаю, не знаю, - забарабанил пальцами по своей куртке писатель. - У меня плохо с пунктуацией. Я ведь не получил систематического образования.
Действительно, по состоянию здоровья Моравиа не мог посещать школу. Создатель «Римлянки» и «Римских рассказов» был самоучкой. Впрочем, кто из больших писателей кончал университеты?
Разговор продолжался за столом.
- Нет, это невозможно, - не унимался Леви. - Значит, ты боишься...
- Что здесь смешного? - сухо заметил Моравиа.
- Нет, представьте, если они завалили Моравиа! Они же станут национальным посмешищем!
- Но откуда они узнают, что это мое сочинение? Мы писали под девизами.
- Ты понимаешь, что говоришь? Да они с первой строки поймут, что это писал Моравиа!
- Ты думаешь?
Тут я не выдержал:
- Извините. Мало того, что вы известнейший писатель, но к тому же и журналист. И говорят, что прилично зарабатываете...
- Кто это говорит?
- Один мой знакомый писатель. Но так многие у нас думают.
- Вы ведь были у меня дома. Разве я роскошно живу? (У Моравиа была старая четырехкомнатная квартира.) Весь литературный гонорар у меня идет на оплату этой квартиры. А я как писатель работаю не так, как ваши писатели. Ничего похожего на ваши писательские дома творчества у нас нет. Мы работаем напряженно. Сколько книг или рассказов пишет ваш друг за год? Как правило, я пишу один роман, одну-две пьесы, шесть - восемь рассказов. И всего этого хватает лишь на аренду. А кормят меня не книги. А кино, телевидение, где я веду рубрику, толстые журналы, командировки бог знает куда. Но и там я получаю мало, потому что не вхожу в Союз журналистов. Их ставки раза в полтора-два выше. Кроме того, вам дают бесплатное лечение, высокую пенсию. У писателей в Италии этого нет.
Словом, Моравиа весьма эмоционально помог мне (и Леви, который получал высокую ставку сенатора) уяснить свои проблемы.
О том, что сталось с сочинением Моравиа, я случайно узнал в Москве от одного из шефов Союза журналистов г-на Бьянки из информационного агентства «Италия». Он участвовал в том жюри, которое принимало экзамен у писателя.
- Больше всего мы боялись, что не угадаем, какой из текстов написал Моравиа. К счастью, его рука узнаваема.
- О чем было сочинение?
- На тему современного кино. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Тему наметил с обычной четкостью и великолепно ее развил.
- И вы поставили ему...
- Высший балл, разумеется.
- А как там было... насчет пунктуации? Бьянки выдержал паузу.
- В общем, она оказалась в порядке. Так, не хватало пары запятых. Но мы сочли, что он не поставил их в силу обычной рассеянности.
Интересно, что примеру писателя последовал ряд его коллег, в частности Наталья Гинзбург. Автор «Семейного лексикона» тоже волновалась относительно пунктуации! Но все прошло нормально. Хотя ее балл был чуть пониже, чем у Альберто Моравиа.
Мое интервью с писателем тоже касалось в значительной части кино. То, что он тогда сказал, мне кажется, интересно и поныне: «Общество тогда имеет моральный престиж, когда оно прочно и жизнеспособно. Тогда на него особенно влияет культурный магнетизм, аура культуры. Это, правда, вернее в отношении Европы, чем США. США (разговор шел вскоре после вьетнамской авантюры американцев. - Прим. ред.) напоминают всадника, который однажды свалился с лошади и уже более не уверен ни в себе, ни в лошади. Это порождает неуверенность в будущем, хотя, по моему скромному мнению, американское общество в целом здоровее, чем европейское. Однако бизнес, погоня за выгодой не позволяют этой здоровой Америке выразить себя так, как она бы этого хотела».
Отвечая на вопрос, какова функция писателя, Моравиа сказал:
«Не быть социальным. Я не хочу цитировать Платона, который не пожелал поместить писателей и художников в свое идеальное государство. Может быть, потому, что они по своим профессиональным качествам не должны идти на компромисс с обществом. Но общество нуждается в них. Оно может получить от них то, чего нельзя ждать ни от политиков, ни от священников, ни от военных, от тех, кто является столпами общества. Писатель дает читателю предсоциальный момент, нечто, что предшествует примирению гражданина с обществом. Но это и демонический, будоражащий элемент, который, как яд в небольших дозах, способствует выработке иммунитета в слишком здоровом теле.
Скрытый порок так называемого социалистического реализма - это желание быть реалистом во всем, но только не по отношению к социализму. Реализм на самом деле может быть лишь всеобъемлющим, без каких-либо околичностей, условностей и других ограничений.
Как художник, я согласен с Фрейдом и исхожу из его определения эроса как предшествующего тому негативному моменту, когда человек идет на подавление эроса ради общества. Художник может спасти этот элемент, совершив его сублимацию в произведения искусства».
Пожалуй, эросу Моравиа, автор «Равнодушных», «Презрения», особенно повести «Я и он», оставался верным не только в творчестве. На склоне лет он женился на очень юной, весьма непостоянной особе, в отношении которой острые языки говаривали, что она скорее служит писателю материалом для острых любовных коллизий, нежели для нормальной семейной жизни.
Все в этом мире проходит. В 1990 году в возрасте восьмидесяти двух лет скончался Альберто Моравиа. Еще раньше ушел в мир иной так любивший нашу страну Карло Леви.
Но вот они, живые и разные, как запомнились во время встречи на вилле Руффо, стоят перед глазами: пикируются, размышляют - словом, продолжают существовать в памяти тех, кому небезразличны их творчество, талант, культура.
Рим - Москва